Эрисанские зимы слыли размахом: морозные, снежные, вьюжные. Не случайно местный, питая сомнения в чем-то, говаривал: «Доживем до весны — увидим…» Видел, увы, не всяк.
На сей раз, однако, зима превзошла самое себя. Месяц Форас, сын ветра и вьюги, начался лишь вчера, но успел уже разобраться с последним осенним теплом, и Еали шла по замерзшим лужам, проламывая прозрачный, хрустящий лед. Облачко пара ее дыхания, чуть родившись, ложилось инеем на щеках и воротнике.
Город спал, разметавшись в неге дворянских спален, храпя в тесноте казарм или скрючившись в жалких каморках черни. Псы и те не рвались облаять путницу, коей радости ради пришлось бы расстаться им с конурою. Что ж, можно понять и псов — действительно клонит в сон по такой погоде!
Еали шла размашисто. Не потому, что спешила (спешить ей было, положим, некуда), но оттого, что не знала, как бы еще согреться… Ходить натощак она, кстати, любила не больше, чем мерзнуть, но принимала с охотой и то, что дарует судьба: возможность шагать вперед. Позволив себе передышку, пришелица стала б вмиг одним из тех безымянных трупов, гора которых, на радость бесчисленным трупоедам, каждое божье утро вывозилась стражей за стену Штреи, а так сохраняла шанс прожить еще день до вечера. Шанс неверный, но вовсе не сверх обычного. Так жила эрисанская голь — зимой.
Шагала девушка столь размашисто, что случайный прохожий — случись и вправду такой чудак — нипочем не признал бы особу прекрасного пола. Одежда ее — штаны и куртка из серой замши с тугой шнуровкой, черный плащ из сукна и сапожки чуть выше колена — намеков на женственность не несла, что же до фигуры (роста приличного и для юноши), то необычайную гибкость и жилистость оной одобрила бы, наверное, даже кошка, признав неохотно ровню и удаляясь подалее от греха.
Не будь помянутой выше одежды, прохожий и кошка не преминули б отметить стальные мускулы, при любом движении игравшие под загорелой кожей, а также множество шрамов — больших и малых, разбросанных как попало и тут, и там, исключая личико — худое, высокоскулое, с неспокойными желто-серыми глазами и шапкой густых темно-рыжих волос до плеч.
Кстати — поскольку прохожего с кошкой на деле не было, а одежда, напротив, имелась — уместно прибавить и то, что нос у девушки был тонок, но длинноват, а упрямый рот казался побольше среднего. Немного, фактически самую каплю, да разве от этого легче? Итого — выдающейся красотою Еали не блистала.
Столичные улицы узки. Плененный щелью из камня, звук шагов катился по ним от края до края, далеко разносясь в морозно-прозрачном воздухе. Среди тысяч спящих хоть кто-нибудь да не спит. Имеющий уши мог слышать и даже готовить встречу — чего другого, а подворотен уж тут хватало. Грабителей, свет ясен, хватало тоже…
Грабителей девушка не боялась. Будучи бедна как церковная крыса, она имела при себе и такое, что злодеи попроще, не из капризных сочли бы, пожалуй, достойным внимания, но… только не в данном случае! Ибо наиболее ценное — шесть кинжалов, горевших серебром рукоятей, были символом ремесла — знаком знакомства со сталью столь близкого, что мало кто в Эрисане бы стал искушать судьбу: Канон «танцующих меж клинков» отвергал убийство, но допускал, конечно, самозащиту. И стоит ли уточнять, что танцоры-гардени с кинжалами управлялись, как мало кто?
Не посмеют напасть злодеи — кишка тонка.
Но за утешительной этой мыслью пришла другая: лишь шесть клинков, половина… А ведь в наследство от матери получено их двенадцать — стальных, надежных, служивших Лете немало лет. Три пары кинжалов, третий ранг — много ниже славного и неизмеримо — ее амбиций!
Мириться с этим было превыше сил, что, собственно, и подвигло юную танцовщицу на шаг столь крайний, как зимний поход в ледяную Штрею. Конкретно здесь и именно в данную пору года сходилось достаточно мастеров для Испытания. Еали много работала и была исключительно ловка. И не сомневалась в том, что пятый ранг ей уже по плечу, а там, глядишь, до шестого рукой подать. Что помешает перенять один-два трюка за зиму?
«Но все это если, — напомнила себе гардени, — удастся пристроиться зимовать!»
Энтузиазм ее, распустившийся пышным цветом на равнине Асселин, уже подувял, прихватился морозцем. Лишь очутившись в зимнем городе, оценив на глаз высоту старинных башен, вдохнув миазмы сточных канав, ощутив сполна глубину его к пришельцу безразличия, девушка мало-помалу начала осознавать свое ничтожество пред лицом столицы — монстра из дерева и камня, свою незначительность среди множества других, быть может, достойных большего…
Ведь там, где собрались десятки истинных мастеров-гардени, никто, пожалуй, не пожелает смотреть на танец подмастерья. И уж тем более — платить за такую честь!
Слева и справа вздымались к небу шеренги каменных домов, неотличимо схожих друг с другом, огромных и неприступных, словно башни. За любой из их окованных медью дверей имелись и еда, и тепло, но Еали там не ждали. То были дома богачей — ростовщиков, торговцев, менял, не нуждавшихся в развлечении ином, нежели подсчет текущей прибыли. Бродяжку-гардени здесь не пустят и на порог, зато, вероятно, спустят собак — для острастки.
От собратьев по ремеслу — бывалых странников — гардени слыхала о постоялых дворах, гостеприимство которых надлежало, однако, оплачивать. Денег-то у девушки не водилось, зато из тех же источников ей было известно, что хозяева подобных заведений нередко дают приют танцорам в обмен на выступления. Зрелище того, как смельчак обманывает смерть, лишь в последний момент избегая стального лезвия, давало потребный им эффект: глотки постояльцев пересыхали от волнения, так что эль раскупался нарасхват. Разумеется, если зрители награждали гардени серебром, то большая часть последнего отдавалась трактирщику. Но возражений не было — право выжить стоило больше.
Веря и не веря в свою звезду, путница упорно продвигалась вперед. И не забывала высматривать кружку на цепи — нужную ей примету. Но место было, видать, не то. Ни единой вывески, ничего похожего на лавку — одни лишь крепости-дома.
«Идущий прямо, непременно куда-нибудь придет!» — напомнила себе гардени. И продолжала путь.
Свет падал откуда-то сбоку — неровный, то оранжево-красный, то серебристо-голубой, менявшийся сам по себе, без какой-либо разумной причины. Точно играя в прятки с незримым его источником, стены — все четыре или сколько б их тут ни было! — затаились в тени, отчего изумленному взору пришельца представал один лишь стол, заваленный грудами пыльных фолиантов. Подсвечник со странной, витой свечою, стоявший обок книжного завала, отношения к свету не имел, а череп, оскаленный редкозубой улыбкой, по толстому слою пыли судя, присутствовал тут исключительно для антуража. И вокруг ни души…
— Эй, хозяин! — окликнул Сплер не пойми кого.
И еще, спустя минуты две:
— Эгей! Есть в доме кто?
Оба раза ему отвечало эхо, да так раскатисто и гулко, словно в горах или на худой конец дворцовом зале, несравненно большем невзрачного домишки, скрывавшего чудной феномен. Лишь на третий, если не на четвертый раз в потемках скрипнула дверь, и приятный баритон отозвался довольно приветливо:
— Иду, иду… Уже почти пришел!
Мерцающий свет стал ярче, рой изумрудно-зеленых искр заклубился над столом, закрутился смерчиком и обратился вдруг человеком — мужчиной среднего роста, седовласым, но с виду не старым, напоминавшим скорее воина, нежели книжного червя. Вырез черной шелковой туники бугрился мышцами груди, а бицепсы обнаженных рук произвели бы впечатление и на кулачного бойца. Во лбу у волшебника (ибо кто еще мог явиться подобным образом?) горел ясно-желтым какой-то самоцвет, должно быть, державшийся сам собою, запястье же левой руки охватывал браслет, да столь массивный, что мог служить и наручем. Правда, за шелковым поясом имелся лишь пентакль, однако долго ли тому, кто извлек себя из ниоткуда, добыть примерно там же и меч — любых размеров?
Видавший всякое, от задворок до дворцов, Сплер на миг лишь замешкался с приветствием.
— Мое почтение, лорд Фециус! — произнес он с поклоном. — Извини, что пришел незваным, но…
— Не беда, — утешил пришельца маг, — по-другому ко мне не приходят. С какой бы стати я звал кого-то? Но ближе к делу, — позади авансцены сыскалось и кресло, усевшись в коем, он заключил: — Может, удастся тебе помочь, а коли нет, так и без того дел море — других… Говори, не тяни!
И Сплер, наконец, последовал совету.
— В народе верят, достойный Фециус, что ты поистине всемогущ и знаешь все на свете. Обращался я прежде ко многим, да тщетно. Ныне надежда лишь на тебя.
— И?
— Целители говорят, что через месяц примерно я умру. Такая болезнь…
— В этом они ошибаются редко.
— О, я не сомневаюсь в их познаниях, — усмехнулся Сплер, ухитрившись запрятать страх поглубже, — но умирать отчего-то не хочу. Всяко не так, как мне обещано…
За десятком почти спокойных слов таилась драма, раскрывать которую в подробностях не было ни охоты, ни сил. Совсем еще недавно капитан эрисанской гвардии считался человеком отменного здоровья, блестящим фехтовальщиком, да не просто так, а первым клинком Эрисана и главой охраны наместника Иннин Дэрея. Но судьба порой безжалостна даже к сильным. Опухоль под мышкой размером с орех казалась лишь досадным пустяком, однако же болела, заставив воина обратиться к лекарю. И тогда-то впервые прозвучало: рак!
Поначалу Элайя Сплер не верил. Ни в диагноз, ни в то, что жить ему осталось всего ничего… Да можно ли такому поверить в неполные тридцать? Отвага и ловкость не оставили гвардейца, да и трезвый разум был при нем. И свет не сошелся клином на одном Дорега — полковом целителе, который и сам откровенно признавал, что больше смыслит в ранениях, чем в недугах.
Увы, пришлось-таки поверить, когда лишь два месяца спустя проблема разрослась до размеров яблока, а боли усилились, и целители хором твердили одно и то же. И тогда он испугался. Отважный капитан Элайя Сплер, прошедший две войны и уцелевший в аду ущелья Релик, мог умереть молодым, не познав ни счастья, ни любви, не достигнув даже венца карьеры, обещавшей столь многое, да втуне. Притом не погибнуть в бою, как должно воину, но заживо сгнить прикованным к постели, подобно толстому купцу или даже меняле из среднего города!
Повторенная много раз, история эта доставляла Сплеру столь мало удовольствия, что рассказ его был втрое короче изложенного выше. Магу ни к чему переживания больного, а если все-таки вдруг «к чему», так на то он и маг — что надо прознает сам.
Маг явно прознал, ибо новая реплика (если не слова, то хотя бы тон) была помягче:
— И чего же ты ждешь от меня? Я ученый, но не бог. Быть может, однажды наука отыщет средство — для разума нет невозможного! — но нынче могу лишь повторить вслед за лекарем: тело твое вот-вот умрет… Ты предвидел ответ, не так ли?
Волшебник и тут не ошибся. Капитан (теперь уже отставной: приближение смерти заставило сделать выбор) иного ответа не ждал. Не ждал, поскольку и так было ясно, что кабы Фециус мог исцелять обреченных, то у двери его стояла бы очередь подобных Сплеру жертв. Но слово «тело» пало неспроста. В округе ходили слухи (а народ не станет болтать совсем уж попусту!), что мудрейший Фециус способен менять тела, как перчатки, и чуть не каждый божий день шныряет по городу в облике черного пса. Якобы оного пса встречали повсеместно, и вел себя последний не обычным для неразумной твари образом, но с лукавством и коварством чернейшего из магов…
Так не сможет ли чародей перенести его дух в здоровое тело одного из клиентов палача — изменников, убийц и так далее? На условиях вечной благодарности и, естественно, не бесплатно?
